Поэзия подвига

Зинаида Шишова

Блокада
(поэма)

Глава первая

Чадит коптилка, а окно забито.
Сквозь доски проступает щель зари.
Не двигайся. Поменьше говори.
Лежи спокойнее — мы скоро будем сыты.

Так сберегай же весь запас тепла,
Чтобы отек не подымался выше,
Чтоб кровь твоя спокойнее текла,
А я ее на расстоянье слышу.

Дай руку мне. О, как она легка!
Ведь легче пережженной кости стала
Твоя большая крепкая рука...
А как работала, и вот — устала!

Когда отчаянно сопротивлялась Мга,
Когда они над Вырицей летали,
Вы по пятьсот погонных метров дали
За сутки, в окружении врага.

Потом в лесу — четыре дня скитаний,
Брусника, да болотная вода,
Да изувеченные поезда
И станции обугленное зданье.

Ботинки, скинутые по дороге,
И до крови пораненные ноги, —
До Ленинграда больше полпути, —
И марево полуденного зноя,
И лучший друг, хрипящий за спиною,
Которого живым не донести...

Лежи, сынок, ты сделал все, что надо:
Ты был на обороне Ленинграда.
Под Шимском ты с лопатою шагал,
Ты тоже дрался, тоже был солдатом.
Ты в Оредеже вышел на врага,
Как в Порт-Артуре дед и как отец в Карпатах.

Теперь тебе немногое осталось:
Короткий список выполнимых дел —
Стараться меньше думать о еде,
Усильем воли побороть усталость,

Усильем воли встать и походить,
Стараться хлеба до шести не трогать
И знать, что все плохое позади,
Что Северную отобьем дорогу!

Глава вторая

Я замечаю, как мы с каждым днем
Расходуем скупее силы наши,
Здороваясь, мы даже не кивнем,
Прощаясь, мы рукою не помашем...

Но, экономя бережно движенья,
Мы говорим с особым выраженьем:
«Благо-дарю», «не беспокой-ся», «милый»,
«Ну, добрый путь тебе», «ну, будь здоров!» —
Так возвращается утраченное было
Первоначальное значенье слов.

Выходит на поверку, что тогда
Мы просто лгали близким и знакомым, —
Мы говорили: «невская вода»,
Мы говорили: «в двух шагах от дома».

А эти два шага — четыре сотни
Да плюс четырнадцать по подворотне.
Здесь не ступени — ледяные глыбы!
Ты просишь пить, а ноги отекли,
Их еле отрываешь от земли.
Дорогу эту поместить могли бы
В десятом круге в Дантовом аду...
Ты просишь пить — и я опять иду
И принесу — хотя бы полведра...
Не оступиться б только, как вчера!

Вода, которая совсем не рядом,
Вода, отравленная трупным ядом,
Ее необходимо кипятить,
А в доме даже щепки не найти...

Наш дом стоит без радио, без света,
Лишь человеческим дыханием согретый...
А в нашей шестикомнатной квартире
Жильцов осталось трое — я да ты,
Да ветер, дующий из темноты...

Нет, впрочем, ошибаюсь — их четыре.
Четвертый, вынесенный на балкон,
Неделю ожидает похорон.

На Волковом на кладбище кто не был?
Уж если вовсе не хватает сил —
Найми других, чужого упроси
За табачок, за триста граммов хлеба,

Но только труп не оставляй в снегу, —
Порадоваться не давай врагу,
Ведь это тоже сила и победа
В такие дни похоронить соседа!

На метры вглубь промерзшая земля
Не подается лому и лопате.
Пусть ветер валит с ног, пускай прохватит
Сорокаградусною стужей февраля,

Пускай к железу примерзает кожа, —
Молчать я не хочу, я не могу,
Через рогатки я кричу врагу:
«Проклятый, там ты коченеешь тоже!

Ты это хорошенько все запомни,
И детям ты, и внукам закажи
Глядеть сюда, за наши рубежи...

Да, ты пытал нас мором и огнем,
Да, ты бомбил и разбомбил наш дом,
Но разве мы от этого бездомней?
Ты за снарядом посылал снаряд,
И это — двадцать месяцев подряд,
Но разве ты нас научил бояться?
Нет, мы спокойнее, чем год назад,
Запомни, этот город — Ленинград,
Запомни, эти люди — ленинградцы!»

Глава третья

Мы прикасаемся с опаской к ним,
Как прикасаются к горячей ране,
Мы пропускаем их в воспоминаньях —
Такие ночи и такие дни.

Четверг. Шестнадцатое февраля.
Дымок. Во рту — окалина снаряда.
Чугунная горячая земля
Из развороченной воронки рядом.

...Теперь нам проще кажется простого
Дорога в госпиталь на площади Толстого.
Но не такой была она тогда:
То — нет воды, а то — кругом вода
Холодным белым салом застывала
(Как видно, повредило магистраль).

До слез свистел, до слез сверкал февраль,
И в инее мохнатом провода
Клубились без конца и без начала
(Над Марсовым, как видно, оборвало).

С трудом тебя взвалили на носилки,
Хотя ты был почти что невесом...
(И это мне увидеть довелось —
Ты на носилках покидаешь дом.)

Прозябшая, промерзшая насквозь,
Дорожка под полозьями звенела...
Ты это? Или это только тело?

Нет, это — ты. Ты чувствуешь, ты слышишь —
Когда ударило по этажам
И прокатилось грохотом по крышам,
Ты руку вдруг мою нашарил и пожал.

А т а м темно, в палатах ледяных
Дыханье видимым дымком летает,
Не по чему другому отличают,
А по дыханью — мертвых от живых.

Я заглянула в бедные глаза.
Потом тебя оправивши неловко,
Перетянула мерзлую веревку
И повернула саночки назад...

А вечером ты мыл уже посуду
И жалкий хлеб на порции кромсал.
Подумают, пожалуй, это — чудо,
Но мы с тобой не верим в чудеса.

Мы слишком много видели смертей,
Мы их внимательней, чем надо, наблюдали.
Да, в холоде, в грязи и темноте
Все может статься. Но скорей едва ли, —
Не так у нас в семействе умирали,

И слишком ясен твой спокойный взгляд,
Так умирающие не глядят!

Да, это ленинградский мор, стихия,
Но жизнь пока еще в твоих руках,
С таким, как ты, не сладит дистрофия,
Но, ты заметь, я говорю пока.
Ведь нависающая над тобой угроза
Определяется не качеством глюкозы,
Не полным распадением белка,
Не тем, что сыты мы или не сыты,
И не осадками эритроцитов...
Но, ты заметь, я говорю «пока».

Пока ты улыбаешься стихам,
Пока на память Пушкина читаешь,
Пока ты помогаешь старикам
И женщине дорогу уступаешь,
Пока ребенку руку подаешь
И через лед заботливо ведешь
Старательными мелкими шажками,
Пока ты веру бережешь, как знамя,
Ты не погибнешь, ты не упадешь!

Да, Ленинград остыл и обезлюдел,
И высятся пустые этажи,
Но мы умеем жить, хотим и будем,
Мы отстояли это право — жить.
Здесь трусов нет, здесь не должно быть робких,
И этот город тем непобедим,
Что мы за чечевичную похлебку
Достоинство свое не продадим.

Есть передышка — мы передохнем,
Нет передышки — снова будем драться
За город, пожираемый огнем,
За милый мир, за все, что было в нем,

За милый мир, за все, что будет в нем;
За город наш, испытанный огнем,
За право называться ленинградцем!

Глава четвертая

Ты вспомнил юг? Нет, это не измена!
Что знали мы, что видели с тобой?
Песок, и набегающая пена,
И черноморский ветреный прибой.

Там легкая короткая зима,
Там восемь месяцев пирует лето,
Там камни пахнут солнцем, там дома
От крыши до фундамента прогреты.

А здесь! Ты помнишь, как на нас в июле
Дожди ноябрьской стужею пахнули?
А май! У нас гледичия цветет.
Ты помнишь — осы ноют над жасмином,
А здесь четвертый день — за льдиной льдина —
Проходит ладожский проклятый лед.

Нет, это не измена: все во мне
Тоскует по родимой стороне.
Опять припоминаю все сначала.
Моя родная теплая земля!
О, как она дрожала и стонала,
Под вражескими танками пыля.

Я — украинка, я — жена, я — мать,
И мне пришлось бы, может быть, стоять,
Как та, простоволосая, стояла
Над черным рвом и не могла кричать,
И, складывая руки, заклинала:
«Сыночек, годи вже тоби лежать,
Вставай та знову починай!» Сначала!
Я — ленинградка, я — жена, я — мать.
«Вставай, мой сын, сейчас нельзя лежать!»

Глава пятая

Напоминает ранняя весна
Обильем, изобилием примет —
Всем, что имеет запах, вкус и цвет, —
Незабываемые времена...

Незабываемые времена
Напомнит нам когда-нибудь весна!

Наш мир сейчас определен блокадой,
Наш мир сейчас не больше Ленинграда,
Он не оправился еще от зимней стужи,
Он пуст, он беден, он предельно сужен.

Но в этом мире проступает резче
Значенье слова, назначенье вещи.
Вот этот стол — работать, вот кровать —
Не думать, не валяться — только спать!

Мы все сейчас великолепно знаем,
Что этот мир совсем не обтекаем,
Он грубо слажен, он шероховат,
Он весь продымлен горечью пожарищ,
Он весь потрачен горечью утрат,
Но в этом мире ходит слово «брат»
И ходит обращение «товарищ».

Они совсем особая порода —
Товарищи сорок второго года...
Так как же в этом мире понимать
Большое и простое слово «мать»?
Я убирать постель не торопилась,
Все около ходила, все ждала, —
Ведь там, под одеяльцем, сохранилось
Еще немного детского тепла.
Я толстой книгой лампу заслоняла,
Чтобы тебе не помешал огонь,
А это темечко... Оно дышало,
Стучалось в материнскую ладонь.

Там понемногу ты мужал, ты рос.
Чем обернулся мир перед тобою?
Холодной пылью летнего прибоя,
Встревоженным гудящим роем роз,
Сухим соленым черноморским зноем,
Полынным ветром, радугой стрекоз.
Суровая, отбитая в боях
Прошла иначе молодость моя.
Она не только пела и сверкала,
Она кидалась в берег тяжело,
Она ломила крепкое весло,
Как море у фонтанского причала...
Мне с молодостью очень повезло:
Она вплотную с Октябрем совпала.

Волнуясь, сомневаясь и любя,
Как я боялась, милый, для тебя
Спокойной жизни, маленьких событий,
Холодных, ровных, равнодушных дней
Для юности бунтующей твоей,
Чтоб жить легко и чтоб легко забыть их.

Нам то недорого, что взято без труда...
Нет, я беды тебе не накликала,
Но если где-то в мире есть беда,
То надо с ней расправиться сначала...
К стихам, цветам и книгам бы твоим —
Еще б горячий орудийный дым, —
И жизнь намного стала бы дороже...
О родина моя, прости меня:
Я до июньского трагического дня
Не доверяла нашей молодежи!

Она стоит, стоит, как год назад!
Он выдержал, наш город Ленинград,
Почти в упор поставленный под дуло...
Как слишком поздно понимаю я,
Что молодость прекрасная твоя
Уже мою давно перехлестнула...
Я обнимаю худенькие плечи
(Ведь больше мне сейчас ответить нечем)
И говорю тебе как друг, как мать:
«Вставай, мой сын, сейчас нельзя лежать!»

Глава шестая

И ты поднялся — так встают из гроба,
Ты зашагал — так зашагал бы робот.
Механикой и волею ведом,
И вышагнул... А улица рябила,
А сердце молотом с размаху било,
И, как корабль, покачивался дом...
А я слонялась в угол из угла
И все ждала тебя... Как я тебя ждала!

Вошел, с трудом переставляя ноги,
Вошел, времянку тронул по дороге, —
Холодная... Ты чаю не спросил.
Хлеб? Я тебе оставила немножко...
Ты ел, в ладони собирая крошки,
Солил и ел. Потом опять солил...
И вдруг сказал: «Я, кажется, смогу
С ребятами работать на снегу...»

Вот я почти закончила рассказ
О ленинградце, о любом из нас.
Потом уже совсем не страшно было:
Ты уходил, я тоже уходила,
Работали и рядом и не рядом,
На Кировском попали под обстрел,
Тебя слегка контузило снарядом...
«Дом каторжан» шатался и звенел,
Нева сердито на быки бросалась...
«Зажмите уши и откройте рот!»
И только в мышцах странная усталость
И по зубам горячим ветром бьет...

Глава седьмая

Еще одну припоминаю встречу...
Была весна, был вечер и не вечер,
На западе еще сиянье тлело,
А небо все светлело и светлело,
И там, где тени сходятся в саду,
Они почти столкнулись на ходу.

Так — уличный случайный разговор,
Обычный — без особенного смысла,
Но, губы закусив, но, руки стиснув,
Я до конца дослушала его.
«Отец — живой, похоронили мать.
Она сама себя похоронила:
Она же хлеб и весь паек делила,
А как делила — надо понимать!
Не плачь, Андрей, нам скоро наступать.
Я и сейчас уже военный вроде, —
Ведь мы-то где — на Кировском заводе!

Теперь уже чаек с конфетой пьем
И к празднику кое-чего получим,
Теперь, Андрейка, мы переживем,
У нас народ — ого — какой живучий!»
Веснушки, плохо вымытая шея,
(Мы умываться снегом не умеем),
Большие уши, нос, как все носы, —
Обычный мальчик средней полосы.

А из кармана ватного пальтишка
Заманчиво выглядывает книжка.
«Три мушкетера», Александр Дюма, —
Библиотекарь выбрала сама.

Мой милый друг, товарищ неизвестный.
Мальчишка с Петроградской стороны,
Ведь в нашем тесном мире вправду тесно,
Мы встретиться с тобой еще должны.

Мы не о славе помышляли в эти
Суровые недели. Но, как знать,
Учитель, может быть, о нас расскажет детям,
Как надо ждать, как надо побеждать.

Да, он мне тоже по Дюма знаком.
Он — Третий, может быть, или Четвертый,
Он обивает пыль с больших ботфортов
Надушенным фуляровым платком.

Таким в повествование порой
Вступает исторический герой.
А мы с тобой в историю войдем
Так запросто, как люди входят в дом.
Но дом особенный, но дом, в котором
Разворотило бомбой потолок,
Железные жгутом скрутило шторы,
Который больше выстоять не мог,
Но выстоял. Суровейшими днями,
Лютейшей ленинградскою весной...
Войдем в историю, как входят в дом родной,
Как в милый дом, оставленный врагами,
Как в отчий дом, отбитый у врага.

Эпилог

Над Кировским стоит такой закат,
Как ровно двадцать месяцев назад,
Как будто зарево над Ленинградом,
Как будто бы Бадаевские склады
Горелым жиром за Невой чадят.
Пожарной лестницей, как в сон, как в сад,
Мы подымаемся в такой закат.

Там — за Тучковым — Парусная гавань,
Лесные склады, эстакада, порт,
По эту сторону — гранитный и державный —
Великолепный город распростерт.
И, отнимая у небес сиянье,
Над площадью, над знаменитым зданьем
Она горит — по-прежнему светла —
Его Адмиралтейская игла!

1941—1943

Издание: Победа. Поэты о подвиге Ленинграда в Великой Отечественной войне. Л.: Лениздат, 1970.