В августе 1941 года мы прибыли в Ленинград. Давно уже мне хотелось побывать в этом чудесном городе. Я наизусть знал названия ленинградских улиц, знал, что Невский проспект строен и прям, как стрела, что набережные Невы широки и свободны, как сама река, что на закате статуи Зимнего дворца становятся фиолетовыми.
Прошло две недели, как я жил в Ленинграде, но еще ни разу я не был на Невском проспекте, не видел Зимнего дворца, ни разу не дышал морским воздухом Невы. Мы расквартировались вблизи завода, в двух небольших домиках. Я был одним из уполномоченных по приему материальной части и целыми днями, а иной раз сутками не выходил из завода.
После обкатки я принимал машины — новые Ка-Ве. За эти две недели я познакомился почти со всеми обкатчиками. Среди них особенно понравился мне один молодой паренек комсомолец. Фамилия его была Морозов, Алеша Морозов. Он каждый раз приветствовал меня по-воински, затем говорил:
— Хороша машина... Ка-Ве!
Он пальцем щелкал по могучей броне танка и слушал звон стали так, как слушает ценитель звон драгоценного хрусталя.
Как сейчас помню день, когда, приняв от обкатчика Морозова очередной Ка-Ве, я сказал:
— До свидания, Алеша! Спасибо за службу!
Признаюсь, мне было грустно расставаться с этим молодым, ладным пареньком. Да и увидимся ли мы когда? Время было тревожное. Немцы подступали к Ленинграду. Уже до завода доносился пулеметный разговор. Боевой приказ был получен, и я торопился сесть в танк, предназначенный для меня.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, — сказал обкатчик, — я с вами на этой машине.
— Зачем это? Я прекрасно сам доведу машину.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант. Я к вам надолго.
И он подал мне четвертушку бумаги, на которой я разобрал заявление обкатчика Алексея Морозова о зачислении его водителем в танковую часть и короткую резолюцию военкомата: «Зачислить».
По-правде сказать, я нахмурился. Быть хорошим обкатчиком танка — это одно, а водителем боевой машины... Но тут я посмотрел на Морозова. Он больше не улыбался, только огоньки вспыхивали в его глазах и выдавали волнение.
Мы вместе залезли в Ка-Ве. Но, не доезжая до заводских ворот, мой водитель вдруг остановил танк, Я увидел, как Морозов выскочил из машины, подбежал к совсем седенькому старику, крепко обнял его и поцеловал. Это заняло не больше минуты.
— Извините, товарищ старший лейтенант, — сказал водитель. — Папаша мой.
С тех пор я больше не расставался с Алексеем Морозовым.
Помню сентябрьское утро. С наблюдательного пункта я в бинокль видел немцев. Среди шинелей я различал очертания барабанов и труб. Немцы хотели войти в Ленинград с духовым оркестром впереди.
Я показал водителю направление.
Наши снаряды первыми рассекли сентябрьский туман. Это утро обернулось для немцев мглистым вечером, непроглядной ночью. Померкла медь на немецких трубах. Водитель Морозов точно держался направления. Танк был послушен Морозову так, словно не в гибельном грохоте и свисте вел он его. а на мирной площадке завода, предназначенной для обкатки машин. После боя, закопченные, черные от гари, от дыма, мы вылезли из танка, и я сказал:
— Молодец, ты правильно чувствуешь бой! Морозов покачал головой:
— Ка-Ве, товарищ старший лейтенант, Ка-Ве...
Он был влюблен в свою машину. Он верил, что она непогрешима, он знал, что Ка-Ве не подведет его никогда.
В редкие часы затишья Алеша Морозов рассказывал мне о себе. Я видел его в шумном движении Невского проспекта, видел, как идет он, веселый и легкий, тенистой аллеей Летнего сада; выйдя из сада, он молчаливо смотрит на раскинувшийся по берегам Невы город.
Передо мной сидел молодой парень, в негнущейся от пота, грязи и бензина робе водителя танка, и я понимал, что Ка-Ве запечатлен в его душе как слепок с чудесного ленинградского мира.
Немного часов затишья было за это время. В полку узнали особую поступь танка, который водил в бой Морозов. За эту поступь танк назвали истребителем. Ка-Ве с ходу врывался в боевые порядки немцев, мял, крошил, уничтожал все, что было немецким. За эту поступь танк назвали неустрашимым. Алеша Морозов никогда не поворачивал Ка-Ве вспять.
...Пришла зима. Снег покрывал немецкие блиндажи, немецкие доты и траншеи. Немцы зарывались глубоко в землю.
Мы с Алешей стояли рядом с Ка-Ве и внимательно смотрели на боевую машину. Он сказал:
— Товарищ старший лейтенант! Машина требует ремонта. Машине все же досталось за это время. Ка-Ве требует ремонта.
Голос Алеши звучал чуть глухо. Пять месяцев мы не были в Ленинграде. Мы знали о беспримерной стойкости его людей. И все же я сомневался: в силах ли они сейчас помочь нашему Ка-Ве?
Наверное водитель угадал мои мысли. Он сказал:
— Я не знаю, как сейчас работают в Ленинграде. Но ведь это Ленинград...
К утру мы были в городе. Я видел снежное безмолвие Ленинграда, видел разрушенные здания, пробитые снарядами крыши, классические колонны, меченные осколками. Ленинград, неповторимый в своей тревожной красоте. Но сильнее всего я запомнил завод, гигантский цех и костер посредине цеха, возле которого грелись рабочие. Они отошли от костра, когда мы, громыхая, въехали в цех. Алеша выскочил, подбежал к одному из рабочих, совсем седенькому старичку. Они обнялись.
Потом вдвоем они подошли к танку и стали осматривать машину, тихие, похожие на заговорщиков. Сейчас для них существовала только эта машина, танк Ка-Ве.
Я навсегда запомнил Алешу в этом скованном морозом цеху. Он послушно выполнял все, что требовал его отец. Старик распоряжался строго. Я заметил огоньки, вспыхнувшие в глазах Алеши, когда к вечеру Ка-Ве с удивительной для такой громадной машины легкостью двинулся по цеху.
Прошлым летом к нам в полк приезжал старик Морозов и рассказывал о новой деятельности завода. И вновь я увидел в глазах Алеши немеркнущие огоньки. Потом отец с сыном разговаривали вдвоем, и Алеша почтительно слушал старика.
Сейчас я знаю, о чем говорил старик Морозов сыну. Верно, о том, чтобы драться так, как потом Алеша дрался в январе сорок третьего года.
Алексей Морозов вел танк вперед. Немцы боялись нас и много месяцев подряд строили свою оборону. Они боялись наших Ка-Ве, и десятки пушек следили за нами, а когда мы пошли вперед, они открыли огонь из всех пушек. Мы приняли этот поединок и неуклонно шли вперед. Мы ворвались к ним и били их не уставая. Ни на мгновение Ка-Ве не прекратил огня.
Глубокая вмятина на броне Ка-Ве, но мы идем вперед. Еще одна вмятина... Еще... Мы идем вперед.
Сильный удар потряс танк. Он замер. Я на минуту был оглушен. Когда я выскочил из машины, Алеша уже был на земле и работал. Я не видел его лица. Но я представлял себе: оно было яростным и спокойным.
Шум нарастал. Казалось, весь немецкий огонь был направлен против нас, против нашего Ка-Ве, но Алеша ни разу не поднял головы, — он работал. Так прошло наверно всего несколько минут.
— Ка-Ве в порядке, товарищ старший лейтенант, — сказал Алеша.
— По местам! — приказал я.
Ка-Ве шел вперед.
Немецкий огонь стих внезапно. Не помню часа, когда это случилось. Не понимая еще странной тишины, я выглянул и увидел идущий навстречу нам Ка-Ве. Не было сомнения, навстречу нам танкист-волховчанин вел Ка-Ве. такой же, как наш, такой же чудесный ленинградский Ка-Ве.
Значит, свершилось... Встретились...
Я постучал водителю:
— Скорей, скорей навстречу!
Но, вместо того чтобы прибавить ход, наш танк снова остановился. Снова я вылез из машины, но на земле не увидел водителя. Бросился к танку:
— Товарищ Морозов! Алеша!
... Через минуту я на руках вынес из машины водителя Ка-Ве, танкиста, ленинградского комсомольца Алексея Морозова. Алеша скрыл смертельную рану, он отодвинул смерть, он вел танк вперед, и он увидел, да, я это знаю, он увидел идущий нам навстречу Ка-Ве. В последний раз тогда вспыхнули его глаза.
| Предыдущая страница | Содержание | Следующая страница |
